Оцелот выходит на охоту - Лариса Логинова

Ответ я знаю. Потому что ты ни на что не способен. Только пиздеть. Зомби. Попугай, повторяющий заученные фразы. Из-за таких, как ты, мать одной из моих однокурсниц отказалась от операции. Она верила, слышишь, сучонок, что Бог исцелит её от рака лёгких. Верила, потому что ты орал об этом с кафедры! В итоге однокурсница осталась сиротой, а ты елейным тоном сообщил стаду, что такова была воля Его. Тебе, блядь, откуда знать, чего хочет Он?

Из-за таких, как ты, «истинно верующие» отказываются от переливания крови и умирают. Потому что какому-то мудаку взбрело в голову объявить переливание греховным. И насрать, что в то время, когда писалась ваша Великая Книга, о переливании и понятия не имели! Но вы всему нашли оправдание, перевели её заново, приспособив для собственных бредовых нужд. Новые переводы, новые трактовки и новые жертвы.

Кто-то из потока рассказывал, что у его соседки «истинно верующей», от заражения крови умер маленький сын. Эта овца отказывалась делать переливание, а пока вопрос решался в судебном порядке – мальчик скончался. Его ёбнутая мамаша не хотела грешить. Выходит, убийство собственного сына – не грех?

Мне дико хотелось задать эти вопросы сияющему от сознания собственной святости красавчику, но я промолчал. Не время. Не место. Не здесь. Вон как внимательно его слушают, а я больше не мог. Меня просто затошнило, и я шепнул маме, что выйду покурить.

***

По лестнице я почти скатился. Мне не хватало воздуха. Я задыхался. Я спешил к выходу и у самой двери увидел её – сидящую в инвалидном кресле девчушку лет шести. В беленькой косыночке, с такой же прозрачной кожей, как у мамы, и… без одной ноги. Я остановился так резко, словно налетел на стену. Мордой. С размаху. Под хруст собственной тщательно культивируемой циничности и похуизма.

Бог есть любовь… Любовь? Вот это? Это – кара за грехи? Какие у неё, такой маленькой, могли быть грехи? На мгновение наши глаза встретились, и я тут же отвернулся. Невыносимо. Эта девочка знает о боли столько, сколько не должны знать дети. Никогда.

Посмотреть на маленькую пациентку ещё раз я не смог, так и проскользнул к выходу, старательно опуская глаза. Я чувствовал себя виноватым за то, что здоров, могу ходить и буду жить, в отличие от неё. Я вышел на улицу, сел на самую дальнюю скамейку и закурил. Затянулся, закрыл глаза и откинулся на спинку. Необходимо взять себя в руки. Немедленно. Сейчас же. Матери нужен взрослый сын, а не…

– Сигареты не будет? – приятный девичий голос заставил меня открыть глаза.

Она сидела на другом конце скамейки и вопросительно смотрела на меня. Косынка в цветочек плотно обтягивала голову, а в глазах я прочёл ту же безнадёжность, что и у девочки в кресле.

– А тебе разве можно? – тупо ляпнул, тут же пожалев об этом. – Извини.

– Теперь мне всё можно, – спокойно сообщила девушка. – Так ты дашь сигарету?

– Держи. – Я протянул всю пачку, а потом поднёс к сигарете зажигалку. Незнакомка глубоко затянулась и медленно выпустила дым.

– Спасибо. Меня Инна зовут.

– Очень приятно. Вадим, – улыбнулся я, представляясь.

И так же просто, как имя, Инна сказала, что вряд ли выйдет отсюда в этот раз. Спокойно так сообщила, будто о чем-то обыденном. Я охренел и промолчал, а она продолжила, вбивая каждое слово мне в мозг:

– Знаешь, как смешно… Они меня он рака груди лечили, – я невольно бросил взгляд на её отсутствующую грудь и отвёл глаза. – Неудачно, как видишь, – Инна выдохнула дым и усмехнулась страшно и мёртво. – Но прикол не в этом… Из-за облучения и химии у меня началась лейкемия. Забавно, правда? – она повернулась ко мне, требуя подтверждения нечеловечески пристальным взглядом почти чёрных глаз.

– Нет, – резко и коротко ответил я. – После какого слова я должен смеяться? И вообще, зачем…

– Я всё это тебе рассказываю? – закончила за меня она. – Не знаю. После лекарств у меня болтливость повышается… А ты к кому пришёл?

– К матери, – я затушил сигарету и достал следующую. – Но в её палате проповедник.

– Знаю, в моей тоже, – Инна скривилась. – Потому я и ушла, не могу их слышать, веришь?

– Да.

– Я их уже слушала. Тянула с операцией, боялась потерять грудь, – её слова казались мне ледяными осколками. – Я молилась, верила, жертвовала… До тех пор, пока мне совсем плохо стало. Мать скорую вызвала, меня сюда привезли, и выяснилось, что поздно, Инка, пить текилу и одними сиськами не отделаешься. Пока я лоб расшибала, пошли метастазы, так что баба я теперь только по паспорту… Это два года назад было, мне тогда только восемнадцать стукнуло. Знаешь, как я ревела, когда в себя после операции пришла? – Инна замолчала, а я почувствовал, как что-то внутри начинает плавиться.

Блядь, и я ещё считал, что у меня проблемы? Я нихера не понимаю в проблемах! Инна молчала ещё несколько минут, а я сидел неподвижно, не смея шевельнуться. Весь мой цинизм заполз глубоко в мою собственную задницу и не желал высовываться.

– Парень меня сразу и бросил, – она закашлялась и потушила окурок. – Он просто больше не пришёл ни разу, но мне тогда не до этого было. После операции ещё три химии предстояло пережить… Короче, так вот весело я два года и провела, – она махнула рукой и добавила совсем тихо: – Иногда я хочу, чтобы всё побыстрее кончилось… А потом становится обидно. Почему я? За какие такие грехи? Я же до операции не пила, не курила, не трахалась с кем попало, вообще ни с кем… И вот… А этот козёл там о наказаниях и спасении треплется… Противно. Ладно, всё, – она решительно встала. – Пойду я. Прости, что вывалила на тебя всё это.

– Ничего, – ответил я, напрасно пытаясь улыбнуться. – Тебя проводить?

– Если можешь. Голова что-то кружится, из-за сигареты, наверное.

Я никогда не забуду, как вёл эту девушку к палате. Я едва касался её локтя, но был готов в любой момент её подхватить, но Инна не упала. У двери палаты она остановилась, посмотрела на меня, легко коснулась губами щеки и скрылась за дверью, а я вернулся к матери, радуясь тому, что святоша уже свалил.

Всякий раз, проведывая мать, я заглядывал к Инне, сам не зная, зачем это делал. Может, остатки доброты требовали? Или ещё не до кондиции затраханная совесть? Я видел, что мои короткие визиты её радуют, но совместных перекуров больше не было – Инна уже не выходила из палаты, с каждым днём ей становилось всё хуже.

Перед тем как вернуться в институт, я зашёл к матери попрощаться. Ей было уже лучше, она посвежела и улыбалась. Да и врачи в один голос твердили, что исход операции будет благоприятным и болезнь удастся остановить. Я пообещал обязательно звонить каждый день и направился к палате Инны.

Её кровать пустовала. По лицам соседок я понял, что причина отсутствия девушки – не выписка, а одна из женщин молча протянула мне листок бумаги. Маленький такой. Неровно вырванный из обычного блокнота. Большими печатными буквами, разбегающимися в разные стороны, там было выведено одно слово: «Спасибо».

Я смял записку в руке и почти выбежал из палаты. Не замечая ничего вокруг, спустился по лестнице и постоянно ускорял шаг, стремясь побыстрее оказаться как можно дальше отсюда. Остановился у какого-то кафе, вошёл, плюхнулся за стойку и заказал сто пятьдесят водки. Выпил залпом, как воду, не чувствуя вкуса, не пьянея. Попросил бармена повторить и закурил.

Алкоголь, пришпоренный никотином, наконец-то добрался до мозга, и я понял, что должен сделать. Это не воскресит Инну, но поможет забыть о записке, и о том, что рассказывала мне девушка.

***

Мой поезд отправлялся ночью, я вполне успевал сделать задуманное, только пить больше не стоило, а потому вторую порцию я так и оставил нетронутой. За несколько дней до этого я случайно наткнулся на крахмального проповедника, когда тот возвращался со своего сборища. От нечего делать, проводил его до самого дома, а может, я уже тогда решил, что сделаю с ним это?

Я выяснил, что живёт он в очень удобном для меня и опасном для него месте: частный сектор на окраине, узкая улочка, высокие глухие заборы и поворот в тупик в середине. В никуда поворот. Или не туда? Не суть. Главное, этот тупичок был идеален. Тёмный, как задница негра. Эту улицу вообще только один фонарь освещал, в самом её начале, а поворот в тупик находился как раз на полпути до дома петушка. А ещё я разузнал расписание их собраний, одно из них как раз должно было закончиться. Я прекрасно успевал занять стратегическую позицию в тупике. Вещи я оставил в камере хранения на вокзале. Все. Кроме одной.

Этот пневматический пистолет, неотличимый с виду от настоящего, достался мне в наследство от одного из бывших дружков. Для моих целей его вполне хватало, щелчок снимаемого предохранителя звучал очень убедительно, и не менее убедителен был тяжёлый холод воронёной стали. Я сунул пистолет в карман куртки и отправился на встречу. Ждал недолго.